Не менее показателен пример харакири Таки
Дзендзабуро, при котором присутствовал секретарь английского посольства в
Японии А.Б.Митфорд, приглашённый на церемонию в качестве одного из семи
свидетелей-иностранцев. Харакири было утверждено императором по требованию
правительства Англии в связи с приказом, отданным Таки Дзендзабуро своим
самураям в Кобэ (1868), открыть огонь по иностранцам. Митфорд подробно описал
весь обряд харакири в своих "Рассказах о Древней Японии", преклоняясь
перед мужественным поведением приговорённого. Митфорд так описывает реальный
случай его исполнения, который он наблюдал своими глазами: "Мы (семеро иностранцев) были приглашены японцами в качестве свидетелей в
хондо, центральный зал храма, где должна была проходить эта церемония. Это была
очень впечатляющая сцена. Огромный зал с высоким сводом, опирающимся на тёмные
деревянные колонны. С потолка спускалось множество тех позолоченных ламп и
украшений, которые обычны для буддийских храмов. Перед высоким алтарём, там,
где пол, покрытый прекрасными белыми коврами, поднимался над землёй на
три-четыре дюйма, был расстелен алый войлочный коврик. Длинные свечи,
расставленные на равных расстояниях друг от друга, озаряли всё вокруг
призрачным и таинственным светом, настолько тусклым, что он едва позволял
следить за происходящим. Семеро японцев заняли свои места по левую сторону от
возвышения перед алтарём, а мы, семеро чужеземцев, были проведены направо.
Больше в храме никого не было.
Через несколько минут беспокойного ожидания в зал вошёл Таки Дзендзабуро,
крупный тридцатидвухлетний мужчина благородной наружности, наряженный в
церемониальные одежды с особыми пеньковыми крыльями, которые одеваются по
торжественным случаям. Его сопровождали кайсяку и трое официальных чиновников,
одетые в дзимбаори - военные мундиры, отделанные золотом. Следует заметить, что
понятие кайсяку означает не совсем то, что наш "палач". На эту службу
выбираются только благородные мужи; во многих случаях эту роль исполняет
кровный родственник или друг осуждённого, и отношения между ними соответствуют
скорее отношением начальника и подчинённого, чем жертвы и палача. В этом случае
кайсяку был ученик Таки Дзендзабуро - он был выбран товарищами последнего из всего
круга его друзей по причине высокого мастерства в фехтовании мечом.
Вместе с кайсяку, по левую руку от него, Таки Дзендзабуро медленно приблизился
к японцам, и оба поклонились семерым свидетелям. Потом они подошли к нам, и
приветствовали нас таким же образом - возможно, даже с большим почтением. В
обоих случаях ответом был такой же церемонный приветственный поклон. Медленно и
с огромным достоинством осуждённый поднялся на возвышение перед алтарём, дважды
низко поклонился ему и присел на войлочном коврике спиной к алтарю. Кайсяку
склонился по левую сторону от него. Один из трёх провожатых выступил вперёд,
вынул подставку, подобную той, какая используется для подношений в храме, на
которой, обёрнутый в бумагу, лежал вакидзаси - японский короткий меч, или кинжал,
длиной в девять с половиной дюймов; края и кончик этого меча остры как бритва.
Поклонившись, он протянул его осуждённому, который принял его обеими руками и
почтительно вознёс над головой, после чего положил его на пол перед собой.
После ещё одного глубокого поклона Таки Дзендзабуро, голосом, выдававшим ровно
столько чувств и колебаний, сколько можно ожидать от человека, делающего
мучительное признание, он без единого признака эмоций на лице и в движениях,
произнёс следующее:
"Я и только я отдал непосредственный приказ стрелять в чужеземцев в Кобэ,
и сделал это ещё раз, когда они пытались скрыться. За это преступление я
вскрываю себе живот и прошу присутствующих оказать мне честь и стать
свидетелями этого".
Вновь поклонившись, говоривший позволил своей накидке соскользнуть с плеча и
остался обнажённым до пояса. Очень аккуратно, как велит обычай, он подобрал
рукава под колени, чтобы не упасть на спину, ибо благородный японский
аристократ должен, умирая, падать лицом вперёд. Не спеша, крепкой рукой он поднял
кинжал, лежащий перед ним; он смотрел на него с грустью, почти с любовью. Он на
миг остановился - казалось, он в последний раз собирается с мыслями, - а потом
вонзил кинжал глубоко в левую часть живота и медленно провёл его вправо, после
чего повернул лезвие в ране, выпуская наружу небольшую струйку крови. Во время
этих невыносимо болезненных действий ни один мускул на его лице не пошевелился.
Вырвав кинжал из тела, он наклонился вперёд и вытянул шею; лишь сейчас на его
лице промелькнуло выражение страдания, но он не издал ни звука. В этот миг
кайсяку, который до того сидел в глубоком коленопреклонении слева от него, но
внимательно следил за каждым его движением, поднялся на ноги и, выхватил меч и
поднял его в воздух. Мелькнуло лезвие, раздался тяжёлый, глухой удар и звук
падения: голова была отсечена от тела одним ударом.
Наступила мёртвая тишина, нарушаемая только отвратительными звуками
пульсирующей крови, выбрасываемой неподвижным телом, лежащим перед нами,
которое лишь несколько минут назад было отважным и рыцарственным мужчиной. Это
было ужасно.
Кайсяку низко поклонился, протёр свой меч заранее приготовленным клочком бумаги
и сошёл с возвышения. Обагрённый кровью кинжал был торжественно поднят как
кровавое свидетельство экзекуции.
Двое представителей Микадо покинули свои места, подошли к тому месту, где
сидели мы, и попросили нас быть свидетелями того, что смертный приговор,
вынесенный Таки Дзендзабуро, был надлежащим образом приведён в исполнение.
Церемония завершилась, и мы покинули храм".
Отношение самурая к смерти, многократно воспетое в литературе и неоднократно
подтверждённое историческими примерами, отнюдь не являлось чем-то
исключительным для народов Дальнего Востока. Наоборот, оно было естественным
для всей даосско-буддийской системы мировоззрения, определявшей жизнь человека
как звено в бесконечной цепи перерождений. Самоценность земной жизни для
ревностного буддиста любого толка была очень невелика. Дзенский монах,
крестьянин, веровавший в милосердие будды Амитабы, священник секты Тэндай и нищий
отшельник, исповедовавший тантрическое учение Сингон, в равной степени считали
жизнь иллюзорным кратковременным эпизодом в бесконечной драме Бытия. Буддийский
тезис о непостоянстве всего сущего (мудзё-кан) лежит в основе всей японской
культуры.
С чем же сравнить
тело твоё, человек?
Призрачна жизнь,
словно роса на траве,
словно мерцанье зарниц.
В этом стихотворении дзенского мастера Роана отражён не субъективный взгляд на
действительность, а универсальная истина, не требующих никаких подтверждений.
Именно такое представление о смерти было присуще и самураям, которые видели
своё предназначение в том, чтобы "уподобиться опадающим лепесткам
сакуры", погибнуть в бою, "словно яшма, разбивающаяся об утёс".
Но мы хорошо знаем, что между набожностью и подлинной верой пролегает глубокая
пропасть. От первой - рукой подать до ханжества, от второй - до фанатической
самоотдачи. Так же по-разному воспринимали идею смерти собратья по вере -
преуспевающий купец, посвятивший жизнь наживе, сакэ, певичкам, и суровый воин,
закаливший тело и дух в бесчисленных схватках.
Самодисциплина, усугублявшаяся изощрёнными регламентациями, заставляла самурая
всегда и во всём следовать закону чести, что, согласно убеждениям верующего
буддиста, благотворным образом влияло на карму и обеспечивало счастье в
следующих рождениях.
Речь идёт не о презрении к смерти, а о равнодушном отношении к ней, о
естественном принятии небытия, ожидающего "по ту сторону добра и
зла". Самураи превратили тривиальную религиозную догму в средство
воспитания сверхчеловеческого бесстрашия. Примеры достижения фантастических
результатов путём культивирования и доведения, казалось бы, до абсурда вполне
заурядных свойств человеческой физиологии и психики можно встретить почти во
всех воинских искусствах. Самурай же по долгу службы становился носителем
целого комплекса бу-дзюцу, и применение их на ратном поле зависело прежде всего
от глубины презрения к смерти, от стремления к смерти.
Дайдодзи Юдзан писал: "Для самурая наиболее существенной и жизненно важной
является идея смерти - идея, которую он должен лелеять днём и ночью, с рассвета
первого дня года и до последней минуты последнего дня. Когда понятие смерти
прочно овладеет тобой, ты сможешь исполнять свой долг в наилучшем и
наиполнейшем виде: ты будешь верен господину, почтителен к родителям и тем
самым сможешь избежать всех невзгод. Таким образом, ты не только сможешь
продлить свою жизнь, но и поднимешь собственное достоинство в глазах
окружающих. Подумай, как непрочна жизнь, особенно жизнь воина. Уразумев это, ты
будешь воспринимать каждый день как последний в своей жизни и посвятишь его
выполнению важнейших обязательств. Не позволяй мыслям о долгой жизни завладеть
собою, иначе погрязнешь в пороках и беспутстве, окончишь дни свои в позоре
бесчестья".
Едва ли нуждается в доказательстве тезис о том, что воин, начисто лишённый
страха смерти и видящий в смерти лишь дело чести, обладает в бою всеми
преимуществами перед воином, судорожно преодолевающим естественные человеческие
эмоции - чувство страха и инстинкт самосохранения.
"Сокрытое в листве" ставит смерть в центре всех представлений о чести
и долге самурая: "Бусидо - Путь воина - означает смерть. Когда для выбора имеется два пути,
выбирай тот, который ведёт к смерти. Не рассуждай! Направь мысль на путь,
который ты предпочёл, и иди!
Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями
о смерти. И пусть так будет всегда. Воспитывай свой разум. Когда твоя мысль
постоянно будет вращаться около смерти, твой жизненный путь будет прям и прост.
Твоя воля выполнит свой долг, твой щит превратится в стальной щит."
Для битвы "Сокрытое в листве" предписывает самураю бездумную отвагу,
граничащую с безрассудством: "Ты никогда не сможешь совершить подвиг, если будешь следить за ходом
сражения. Только тогда ты достигнешь многого, когда, не обращая внимания на
окружающее, станешь биться отчаянно, как бешеный. Бусидо запрещает увлекаться
рассуждениями. Рассуждающий воин не может принести пользу в бою".
Ямамото Цунэтомо в своём пространном, хотя и весьма сумбурном, труде
многократно возвращается к идее смерти, вознося хвалу беззаветной решимости
умереть: "Все мы предпочитаем жизнь смерти, все наши мысли и чувства, естественно,
влекут нас к жизни. Если ты, не достигнув цели, останешься в живых, - ты трус.
Это важное соображение не следует упускать из виду.
Если же ты умрёшь, не достигнув цели, может быть, твоя смерть будет глупой и
никчёмной, но зато честь твоя не пострадает… Когда решимость твоя умереть в
любой момент утвердится окончательно, знай, что ты в совершенстве овладел
Бусидо - жизнь твоя будет безупречна и долг будет выполнен".
Дзен воспитывал в самураях не просто равнодушие к смерти, но даже своеобразную
любовь к ней как к верному средству самоутверждения. Такому подходу нельзя
отказать в рационализме. Не случайно выдающиеся полководцы средневековья
воспитывали себя и своих солдат в традициях самопожертвования.
Уэсуги Кэнсин, бывший, как и его извечный соперник Такэда,
"обращённым", или монахом в миру (ню-до), ревностным адептом Дзен,
поучал вассалов: "Те, кто держится за жизнь, умирают, а те, кто не боится смерти, живут.
Всё решает дух. Постигнете дух, овладейте им, и вы поймёте, что есть в вас
нечто превыше жизни и смерти - то, что, в воде не тонет и в огне не
горит".
Со временем смерть во имя долга стала восприниматься в самурайской среде как
довольно трудный, но не лишённый эстетического наслаждения этап
самосовершенствования.
О смерти много и прочувствованно рассуждали, смертью восторгались, к красивой
смерти стремились. Тот же Уэсуги Кэнсин, павший от руки наёмного убийцы,
оставил такие строки:
Ни раем, ни адом
меня уже не смутить,
и в лунном сиянье
стою непоколебим -
ни облачка на душе…
Умение абстрагироваться от мирской суеты, от прозы жизни, от жестокостей
военного времени высоко ценилось в самурайской среде. Способность видеть
"вечность в чашечке цветка" с ранних лет заботливо пестовалась в
юношах и девушках родителями, учителями, всем их окружением. В подражание
китайским классикам такой образ жизни, при котором человек может даже на грани
между жизнью и смертью наслаждаться красотами пейзажа, называли в Японии фурю
(кит. Фэнлю), что означает "ветер и поток". Подобное мировоззрение
позволяло неизменно воспринимать жизнь как "ветер и поток" во всей её
эфемерной полноте. Наиболее совершенным воплощением философии "ветра и
потока" стал широко распространённый среди самураев обычай слагать перед
смертью "прощальное" стихотворение - чаще всего в жанре пейзажной
лирики.
Так как конкретная земная жизнь для буддиста была лишь звеном в длинной цепи
перерождений, обусловленных кармой, то для него не существовало стены между
бытием и небытием, жизнью и смертью. Однако человек способен облагородить
каждое мгновение жизни, осознав и прочувствовав первозданную красоту
окружающего "бренного мира", красоту непостоянства.
Парадоксально, но именно в смерти идеологи самурайства усматривали
дополнительный источник силы, почти сверхъестественного могущества и
одновременно гражданской добродетели: "Путь самурая есть одержимость
смертью. Подчас десятеро противников не в силах одолеть одного воина,
проникнутого решимостью умереть. Великие дела нельзя совершить в обычном
состоянии духа. Нужно обратиться в фанатика и пестовать страсть к смерти. К
тому времени, когда разовьётся в человеке способность различать добро и зло, может
быть уже слишком поздно. Для самурая надо всем довлеют верность господину и
сыновняя преданность, но единственное, что поистине нужно ему, - одержимость
смертью. Если одержимость смертью достигнута, верность господину и сыновняя
преданность придут сами собой - гласит "Сокрытое в листве".
Смерть превратилась в высшую форму добродетели. Оскорбивший добродетель должен
погибнуть. Не сумевший отстоять добродетель тоже должен погибнуть. Это так же
нормально, как восход солнца и наступление ночи, как любой закон природы.
Поэтому кровавая вендетта и массовые избиения вражеских солдат были для самурая
так же естественны, как и массовые самоубийства в связи с поражением или
индивидуальное харакири.
Чувство чести. Сознание собственного достоинства воспитывалось у детей самураев
с детства. Воины строго охраняли своё "доброе имя" - чувство стыда
было для самурая самым тяжёлым. Японская поговорка гласит: "Бесчестье
подобно порезу на дереве, который со временем делается всё больше и
больше".
Честь и слава ценились дороже жизни, поэтому, когда на карту ставилось одно из
этих понятий, самурай, не раздумывая, отдавал за него свою жизнь. Нередко из-за
одного слова, задевающего честь самурая, в ход пускалось оружие; такие схватки
буси заканчивались, как правило, смертью или ранением.
Во всех своих действиях самурай должен был исходить из соображений высшей
справедливости и честности, что, разумеется было утопией во времена коварных
интриг, заговоров и междоусобных войн. Тем не менее, в частностях самураи были
весьма щепетильны. Поговорка "буси ва ни гон наси" ("слово
самурая свято") появилась не случайно, ибо самураи презирали ложь.
Презрение ко лжи не мешало им, однако, оправдывать лесть, бахвальство и
хитрость, которую при случае можно было назвать "военной", а их
утончённый эстетизм нередко граничил с садизмом.
Ложь для самурая была равна трусости.
Слово самурая имело вес без всяких письменных обязательств, которые, по его
мнению, унижали достоинство. Как правило, слово, даваемое самураем, было
гарантией правдивости уверения. На клятву же многие из самураев смотрели как на
унижение их чести. Очевидно, именно поэтому в японском языке нет слова
"ложь"; слово "усо" употребляется как отрицание правдивости
(макото) или факта (хонто).
Кроме чисто профессиональных особенностей, присущих сословию воинов, самурай
должен был, по бусидо, обладать также благосклонностью, милосердием, чувством
жалости, великодушием, симпатией к людям. Милосердие самурая (бусино насакэ) не
было просто слепым импульсом, оно находилось в определённом отношении к
справедливости, так как означало сохранение или уничтожение жизни. Основой
милосердия считалось сострадание, потому что "милосердный человек самый
внимательный к тем, кто страдает и находится в несчастье". Этикет войны
требовал от самурая не проливать кровь более слабого побеждённого противника.
Исходя из этого, бусидо объявило сострадание к слабым, беспомощным, униженным
особой добродетелью самураев. Однако принцип милосердия, который бусидо считало
принадлежностью каждого воина, часто нарушался жестокой действительностью
феодальных времён, когда самураи грабили и убивали мирное население побеждённых
княжеств и кланов.
Облик "истинного" самурая должен был содержать в себе ещё и принципы
"сыновней почтительности", обусловленные древним понятием патриархального
рода, и "братской привязанности". Японского рыцаря уже в детстве
учили презрению к торговцам и деньгам, что должно было сделать его совесть
"неподкупной" в течение всей жизни. Самурай, который не разбирался в
покупной способности монет, считался хорошо воспитанным. Естественно, каждый
буси понимал, что без наличия средств невозможно ведение войны, тем не менее,
счёт денег и финансовые операции представлялись самым низшим представителям
кланов.
Бусидо развивало в воинах любовь к оружию, которое должно было внушать самураям
чувство "самоуважения" и в то же время ответственности, так как
самурайская этика считала беспорядочное употребление меча бесчестьем и
предписывала его применение только в случае необходимости. Всё это достигалось
путём воспитания, основной целью которого, согласно бусидо, была выработка
характера; развитие же ума, дара слова и благоразумия кодекс чести считал
второстепенными элементами.
